Последние дни до прибытия тянулись слишком долго. Но еще дольше тянулись ночи. Ночи полные какого-то почти безумного отчаяния, непонимания и ожидания чего-то неизбежного. Это самое неизвестное сейчас страшило больше, чем когда-либо. Больше, чем когда он не знал, выживет ли на том острове, больше, чем когда он блуждал по лесам с некромантом, больше, чем когда он был в плену. Там единственное, чего он не знал, это выживет ли. Здесь же он не знает ровным счетом ничего. Даже нет, он знает и не знает одновременно. Знает, что плывет домой и не знает этот дом одновременно. Весь этот долгий путь ему пытались рассказать, кто он, что он, откуда. Бесконечная череда историй о Королеве Йеремии, о королеве Ллевелле и о принце Эльсииле. Но в его голове все они не вызывали ровным счетом ничего, кроме непонимания и какой-то обреченности. А, может, и вовсе страха.

     В дали уже виднелся город. На палубе неизменно пахло сыростью, а солнце обжигало. Он смотрел вперед отсутствующим взглядом смертника, ожидавшего смертный приговор и слишком часто опускал свой взгляд на воду, словно бы искал у нее какого-то помилования или, хотя бы, отсрочки. Но как палач заносящий меч, вода не замедляясь несла его вперед. Выдерживать это с каждой минутой становилось все сложнее. Он ушел в каюту. Оставшийся час он сидел отстранено глядя на свои руки. Разум, безусловно, говорил ему, что все сказанное до этого было сущей правдой. Это же говорили морщины на руках, куча шрамов. Он был куда старше, чем мог себя осознавать, и с этим миром его связывало куда больше, чем он готов принять.

     Тошнит. И дело тут не в корабельной качке, это известно наверняка. Было бы глупо, будь у него после стольких сотен лет на корабле морская болезнь. Ладони холодные и потные. Глубокие вдохи и плавные выдохи. Слишком много всего с ним случилось, чтобы он позволил себе быть слабым сейчас. Бежать некуда. Не в этот раз. Очередной выдох, когда за дверью слышны быстрые шаги то одного, то другого, когда доносятся команды, которые раньше и сам он отдавал, причаливая к берегу. Тонкие оледеневшие пальцы сжимают ткань, в надежде что та вберет в себя весь холодный пот и страхи. Ноги будто бы чужие и хромота как будто бы стала сильнее. На секунду взяться за трость, и передумать, оставить в сторону. Закрыть глаза. Встать. Действия диктуемые едва ли не инстинктом. Подойти к зеркалу и посмотреть на себя. В свои глаза. И опустить взгляд. Взгляд поверженного солдата. И он определенно идет на казнь, теперь уже сомнений нет, и как-то так неосознанно закладывает руки за спину, сцепив их в замок, чтобы осанка была ровнее и походка увереннее.

     Стук сердца бешеный. И руки снова потеют и мерзнут. Он смотрит вперед, но не знает, на что смотреть. Кого искать взглядом, и поэтому обводит всех. Только вот ни за кого зацепиться не может. Ни одного знакомого лица. И это пугает. И еще то странное чувство, будто бы ты стоишь посреди поля, знаешь, что вокруг тебя одни стрелки, и куча луков и арбалетов нацелена на самые уязвимые места в твоем теле, и каждый из стрелков намерен тебя убить. Видно всех и каждого, но только вот не известно, кто выстрелит первым. И спрятаться негде.

     Он должен узнать, должен вспомнить. Как иначе. Его жена, наверное, самая красивая во всем мире, а сын, скорее всего, похож на него как две капли. Но их нет. Для него сейчас, в эту минуту, их нет, не существует, и он их не видит, не замечает, пропуская их взглядом и иногда возвращаясь к ним ровно так же, как и к другим, пока однозначно на берег не сходит и не остается таким вот растерянным стоять.