Море не знает различий. Будь ты стар или млад, образован или глуп, благороден, богат или беден как церковная мышь – для него ты не более, чем жалкая вошь, вскарабкавшаяся на его горбатую спину. С той самой секунды, как ты сделал шаг на палубу, ты вверил свою судьбу богам и капитану, который спорит с богами каждый час своей жизни. Нередко от смерти тебя будет отделять один поворот штурвала, один неверно исполненный приказ, один слабый узел, одна старая снасть. Поэтому те, кто живут на море, знают, что корабль – единственное, отделяющее тебя от жадной пасти Ланедхета – всегда должен быть в превосходном состоянии. Малейшая неисправность может стать роковой.
Но об этом знают те, кто живет на море. А корабль королевства, давно севший на континентальную мель, оплывший и грузный, как кабацкий пьяница, натужно скрипит под первыми ударами налетевшего шторма, грозясь развалиться на части, лишь только вода подступит к его бортам. Его стенания достигали даже островов, доносясь с большого берега на крыльях почтовых птиц и в устах путников, в последние годы с ярым самозабвением отдававших предпочтение дурным вестям. Их встречали с теплом и радушием, на которое вопреки слухам были способны суровые жители Марреда, потому что Якоб всегда тешил себя надеждой, что хоть беда и не приходит одна, следом шествуют не только ее подруги.
Но маркизу начинало казаться, что боги задались задачей доказать ему обратное.

Отложив перо, Якоб посыпал бумагу песком и замер, невидящим взглядом наблюдая как высыхают чернила. В свете свечей они казались редким черным жемчугом, расплавленным и пущенным на людские нужды. Черный жемчуг для черных дней – когда-то давно он слышал, как нечто подобное говорил один из ловцов. Черные ли настали дни? Об этом следовало спрашивать мертвецов, шествующих на ту сторону стройными рядами: уж если они так торопятся покинуть этот мир, значит что-то с ним неладно.
От уплывших в сторону мыслей его отвлек стук в дверь. Мужчина отложил письмо в сторону и провел рукой по лицу, словно это движение могло стереть ту усталость, что отпечаталась на нем в последние дни.
- Войдите.
Дверь негромко скрипнула, пропуская в кабинет высокую фигуру слуги. В неверном свете камина можно было не заметить, но выглядел парень заспанным – замок герцогов Марредских редко закрывал все свои глаза, но в столь поздний час их оставалось немного.
- Ваше Сиятельство. Письмо от графа Долхана.
- Спасибо, Фрэнк, - окинув слугу взглядом, Якоб милостиво кивнул, - Ты можешь идти.
Он взломал печать и, быстро пробежав взглядом по строкам, окликнул юношу, когда тот уже собирался закрыть дверь. На лице маркиза, посеревшем как и все в замке Марреда после смерти Стефани, отразилась бледная, но добрая улыбка.
- Утром передай Анне, чтобы она подготовила покои графа. В особой спешке надобности нет, но если они будут готовы к концу недели, думаю, мы как раз успеем к его приезду.
Жестом отпустив мальчишку, Якоб поднес бумагу ближе к свету и углубился в чтение.
Ему очень хотелось верить, что тревога, звучащая в ровно выведенных строках, была оправдана лишь смертью герцогини, и что приезд Гаррета – та самая светлая фигура в длинной веренице погребальных капюшонов, что опровергнет таки старую пословицу.
Но с каждым прочитанным словом делать это было все сложнее.

Дни ползли мимо, отмеряемые ровным счетом клепсидры. Замок ожил и зашевелился, словно старый медведь в своей берлоге, почуявший приближение весны: он еще не смел стряхнуть с себя траурного оцепенения, но приезд маркизы и намечающийся со дня на день визит графа внес в обыкновенный распорядок дня нечастое для удаленных островов оживление. Свою роль сыграла и бьющая ключом энергия Моран, и отношение домочадцев к Гаррету: графа Долхана и его супругу в Марреде любили так же сильно, как и детей Пармиса. Больше половины прислуги прекрасно помнила его еще мальчишкой, да и те, кто был помоложе, по большей части застал нечастые, но долгожданные визиты. Над замком повисла атмосфера затаенной надежды – надежды на то, что присутствие близких друзей сможет облегчить тяжесть утраты, легшей на сердце их герцога.
Якоба, всегда державшегося на дне, водоворот новых забот утянул еще глубже: несмотря на клятвенные обещания, данные матери, брату и - в особо тяжелый период жизни – даже сестре, он просиживал за документами большую часть суток и нередко не покидал свой кабинет даже ради совместной трапезы. Частично, маркиз отдавал себе отчет в том, что главной причиной подобному рвению является смерть Стефани, и сколь глупой ни казалась бы попытка возместить ее дополнительной стопкой проверенных и оставленных на подписание Лонгрену смет и договоров, в некотором смысле это действительно помогало. По-крайней мере, Якоб знал, что в этом он может поддержать брата. Насчет того, чтобы развеять горе, подобной уверенности он не испытывал.
А над островами тем временем собирались тучи – то ли в знак солидарности, то ли грозным предзнаменованием. Герцоги Марреда не держали пророков и гадалок, чтобы проверить, который из вариантов был наиболее верным.

Утром пришло известие, что с севера к Марреду приближается корабль. Выглянув в окно, маркиз успел увидеть, как сквозь ворота замка проносится карета, и вне всяких сомнений он знал, кто в ней находится. Отвернувшись, Якоб снова углубился в бумаги, будучи уверенным, что Моран достойно встретит кузена. Да и вставать на пути боевой сестренки не стал бы никто, обладающей хоть долей здравого рассудка. Погрузившись в дела, он не заметил, как пролетело время.
В дверь кабинета постучали, когда маркиз был посреди предложения, но ответил он лишь дописав его до конца. Отложив перо, Якоб поднял голову навстречу вошедшим и на секунду прикрыл глаза, вознося Алдору благодарственную молитву.
Он отпустил слугу сразу, едва тот успел представить гостя – к тому моменту маркиз уже успел встать из-за стола и преодолеть большую часть комнаты. Еще несколько шагов, и едва ли спустя секунду после того, как дверь закрылась за спиной Фрэнка, он уже держал Гаррета в крепких объятиях.
- Брат, - в голосе Якоба звучала любовь, и, хотя кузен не мог этого видеть, на лице его царила нечастая улыбка. Сжав друга и брата за плечи, маркиз отстранился и секунду изучал его лицо, искаженное временем и шрамами – лицо, на которое он не мог взглянуть без радости и боли, отравлявшей его сердце последние пять лет. В эти годы ее стало слишком много: она заполняла их корабль, словно соленая вода, рвущаяся в трюм сквозь широкую пробоину. Но они не сдавались. Никогда не сдадутся – до последнего вздоха.
Время свернулось в причудливый жгут и сейчас прошедшие недели показались маркизу одним мгновением. Оно вмещало в себя слишком много событий, и эта встреча была связана с ними, тянула их на поверхность, но на несколько секунд радость от долгожданного воссоединения загнала все тяготы на самое дно.
Не отпуская руки брата, Якоб подвел его к креслу и помог сесть. Маркиз знал, какие слова следует сказать, хотя они уже прозвучали для Гаррета в запахе соли и шуме ветра, бьющегося о каменные стены.
- Добро пожаловать домой.

Я сожалею об утрате. Пальцы маркиза невольно дернулись, словно выдрессированные псы при звуке знакомой команды – слишком часто в последние время ему приходилось видеть эту фразу и писать ее самому.
- Как и все мы. Но ты не должен просить прощения, - спокойно ответил Якоб, хотя внутри него все перевернулось. «Он должен был быть рядом» - с того самого дня, как его слуха достигла весть о казни Каина, эта мысль преследовала маркиза неотступно. И он подозревал, что не его одного. Пожалуй, подобное происходит со всеми, к кому беда приходит в дом, пока хозяева в отъезде. Но если задуматься: что они смогли бы сделать? Что мог бы сделать Гаррет, будь он здесь, пока Стефани сжигала болезнь? Ответ, как это нередко бывает, заключался в самом вопросе. Быть рядом, - Это не твоя вина.
Каблуки его сапог громко застучали по камню, когда Якоб подошел к столу: маркиз не признавал ковров и ничем не объяснял своей нелюбви к ним, оставляя сплетникам простор для фантазии. Кто говорил за глубокую паранойю, некоторые выступали сторонниками врожденной скромности, другие предпочитали видеть за этим скупердяйство. Задумайся маркиз об этом, он скорее всего пришел бы к выводу, что правы все и ни один – но у него хватало и других проблем. Взяв свой кубок, он наполнил его подогретым вином со специями – лучшим снадобьем от холода, как внутреннего, так и внешнего – и поднес его кузену. Напиток уже успел порядком остыть, но маркиз пока не хотел звать слуг.
Для большинства из столичной знати подобное было бы поводом для долгих пересудов, но Аэлнессы с детства привыкли не полагаться во всем на прислугу – и уж тем более не в столь мелких делах. И если бы кто-то сказал, что маркизу не пристало прислуживать графу, вполне вероятно, Якоб поступился бы своими принципами, и пояснил свою позицию наиболее доступным из известных мужчинам методов.
Прислонившись спиной к стене напротив сидящего в кресле кузена, мужчина сложил руки на груди и задумчиво уставился куда-то в потолок.
- Лонгрен…
Что с братом? Прошло уже больше недели, но даже в самом ее начале на этот единственный вопрос Якоб мог дать с десяток различных ответов. Лонгрен неприступен как скала, которую не подточат ни ливни, ни невзгоды, ни глубокое личное горе – нечто подобное он говорил тем, кто зависел от силы и решимости герцога. Лонгрен скорбит, и весь Марред скорбит вместе с ним – это Якоб держал для тех, кто был близок Стефани и ее семье. Лонгрен не хочет, чтобы его беспокоили – для излишне рьяных и излишне лживых, а так же для тех, кому наплевать. Лонгрен, Лонгрен, Лонгрен: множество разных Лонгренов для множества разных людей. И на одно ужасное мгновение Якоб понял, что размышляет – который же из этих вариантов следует отнести к Гаррету?
Мысленно маркиз проклял себя и то, что сделало его таким. Однако на его голосе это никак не сказалось – сила привычки брала свое.
- Лонгрен готовится выйти в море, - для тех, кто знал герцога, этот ответ говорил уже достаточно много. Море всегда было его силой и его убежищем: и хотя Якоб старался не думать, что его брат бежит прочь от свершившейся трагедии, он не мог винить его за это, - Ты же знаешь, как он любил Стефани. Ему сейчас непросто, но он, - маркиз сглотнул, и на секунду в кабинете повисла тишина, - он держится.
И это было самым странным. От герцога можно было ожидать всего: приступа буйства, ненависти, пустых угроз, бросаемых собравшимся над островом облакам – адресованные богам, они все равно звучали бы так, словно Лонгрен не только планирует, но и может привести их в исполнение. Но ничего этого не было. Старший брат Якоба был смирен и покоен, и молчалив более обычного. Это беспокоило маркиза, но он еще не был готов поделиться своими подозрениями ни с кем, даже Гарретом. Что уж там, он боялся признаться в них даже перед самим собой.
Может быть – позже. Когда оботрется пыль на сапогах кузена, а в затылок не будет дышать злое предчувствие, поселившееся за плечом с той секунды, как графа Долхана неожиданно призвали в столицу.
- Мы отдали ее прах морю, - голос Якоба звучал тише, чем обычно, и в нем была слышна еще не успевшая прижиться скорбь, - Он лично сделал это.
Маркиз прикрыл глаза и тяжело вздохнул. Он пытался вспомнить, была ли в тот день погода столь же сумрачна, что и сейчас, и как долго это уже продолжалось. Но на Марреде сложно было различить конец одной бури и начало другой. В этом была своя ирония.
Он поднял руку и устало протер глаза. Как бы Якобу этого ни хотелось, но мысли его вновь и вновь возвращались к одному вопросу. Все-таки, он слишком сильно изменился с тех пор, как они были детьми. Все они изменились.
- Как столица?
В словах маркиза было слышно едва скрытое напряжение. И взгляд, направленный на кузена, прояснился, словно небо, затянутое тучами, при вспышке молнии.

В далеком прошлом остались те годы, когда маркиз учился воспринимать людей не более, чем фигуры на доске. Это являлось той жертвой, которую должны были принести все политики, и до недавнего времени младший сын Пармиса полагал, что если он и не смог отдать свое сердце полностью, то хотя бы заковал его в достаточно прочную броню. В конце концов, при сопоставлении десяти жизней в обмен на тысячу, даже самый мягкосердечный рационалист признает, что обмен того стоил. При условии, что среди того десятка не будет его близких. А Якоб очень хорошо мог представить, что чувствуют родственники тех, кого принесли в жертву ради общего блага. У маркиза, к его глубокому сожалению, был не только богатый опыт, но и чертовски живое воображение.
Единственным плюсом во всем этом было то, что никто помимо самого Якоба не был осведомлен о его внутренних раздорах. Потому что прежде, чем научиться ни во что не ставить человеческую жизнь, политики учились делать вид, что они действительно способны на это, как и многое другое.
А уж в этом маркиз преуспел вне всяких сомнений.
- То есть, в общем-то, для нас вопрос сводится к тому, что случится раньше, - вздохнул Якоб, - мы услышим про их флот или королева захочет услышать про свой.
Невесело хмыкнув, мужчина замолчал, давая брату время собраться с мыслями - по его движениям было видно, что это Гаррету необходимо. На краткий миг Якоба посетила слабовольная мысль: сказать еще что-нибудь, увлечь кузена в столь обширное поле военных и политических дилемм, коих за последние годы народилось на землях Анайрена великое множество. Вне всяких сомнений, оба с легкостью и готовностью поддержали бы и раскрыли эту тему, уподобляясь десяткам таких же, как они: сидящих в теплых покоях, за кубком вина, в ожидании когда слуги приготовят ужин. Графы, лорды, бароны и даже утонченные леди вновь и вновь обсуждали то двоякое положение, в котором оказалось королевство, умело обходя неловкие вопросы того кто и почему повинен в их невзгодах, и стоит ли что-то предпринять по этому поводу. Выход был заманчивым, но недостойным. И поэтому Якоб не стал ничего говорить, а Гаррет, собравшись с силами, начал таки свою речь.
Островитяне всегда славились своей гордостью и несгибаемостью. Они упорно шли до конца, и эти черты характера во все времена были их благословением и их же проклятием.

Якоб выслушал речь брата с каменным лицом - лишь однажды его скулы напряглись, а желваки нервно дернулись - тогда маркиз понял, куда клонит его гость. После того, как Гаррет закончил, Якоб молчал ровно семь секунд - это время с исправной точностью было отмерено мерным счетом клепсидры.
- Остается лишь своевременно овдовевший Лонгрен, - эти слова прозвучали резче, чем Якобу того хотелось бы. Тяжело вздохнув, младший сын Пармиса провел рукой по волосам, собираясь с мыслями. Холодная злость, всколыхнувшаяся в нем, когда стало понятно предложение, которое намеревается озвучить Гаррет, постепенно сменялось холодным же спокойствием. Кузен правильно поступил, первым делом обратившись с этом вопросом именно к Якобу - он был, пожалуй, единственным из всего семейства, в ком разум превалировал над чувствами. А сейчас ему - им обоим - требовалось именно это.
Оторвавшись от стены, Якоб ненадолго остановился возле кресла брата и сжал его плечо - в знак извинения и просьбы о снисхождении - а затем продолжил путь, завершившийся у окна. Сам того не понимая, маркиз стремился занять свое место за столом, бывшим свидетелем не одного непростого решения. Но он не мог себе этого позволить: сколь взвешенным и отстраненным ни должно быть его отношение, Якоб никак не мог игнорировать тот факт, что речь идет о его брате. О человеке, который совсем недавно потерял женщину, которую любил едва ли не больше собственной жизни. О той самой десятке, в числе которых есть твои дорогие и близкие.
Прислонившись плечом к каменной кладке, маркиз задумчиво выглянул наружу, в серо-стальную хмарь Марредской весны. Сезон, знаменующий собой начало новой жизни. Насколько символичным станет для них его значение?
- Гаррет. Скажи мне честно - чья это идея?
Маркиз не мог не заметить секундной заминки в начале речи Гаррета, да и... Да черт подери, сколь сильно маркиз ни верил брату и другу, сколь сильно ни доверял ему, не задать этот вопрос он не мог. И даже не потому, что в политической игре от того, чьей рукой были сдвинуты фигуры, зависит слишком многое. Втайне Якоб надеялся, что это была идея Мирея, Совета, королевы, да хоть самого Алдора, явившегося Слепому Советнику в пророческом видении! Все что угодно, что позволило бы ему с чистой совестью взглянуть в глаза себе и брату, говоря: мы можем идти на континент, чтобы помочь своей стране, и не бояться того, что она нас изменит.
Хотя сам отлично знал еще до того, как задался этим вопросом, что каким бы ни был расклад, его слова оказались бы ложью. Уж кому это знать, как не Якобу, прожившему семь лет вдали от островов и вернувшемся домой хоть и не совсем, но все же другим человеком.
Гниет корабль королевства, а вместе с ним гниют и снасти, его держащие.

Почему это должен быть я? Этот вопрос бился в голове Якоба ослепленной птицей, не находя ни смерти, ни выхода.
Почему именно на его плечи ложится этот выбор - на плечи человека, никогда не тяготевшего к политике. На плечи человека, умевшего решать лишь локальные споры задубевших от скуки и ветра баронов, человека, умевешго сохранить в мире и покое удаленные острова, всегда тяготевшие именно к такому образу жизни. Человека, который мечтал, чтобы столичные пересуды оказались правдой, и ему никогда не повезло бы выйти из тени его старшего брата. И он действительно остался в ней, но даже не подозревал, сколь многое этой тенью было укрыто. Все это теперь принадлежало ему и тяжелой мантией лежало на плечах - ее, подбитую камнем и морем, он еще мог нести, везде следуя за Лонгреном верным слугой и помощником. Но одна мысль о том, что эта мантия станет больше, закрыв собой горизонт, повергала Якоба в отчаяние. Он знал, что утонет в ней, равно как знал то, что Лонгрен отвергнет предложение Гаррета еще до того, как услышит его окончание, равно как и то, что в словах графа был смысл. Грязный, искаженный, неправильный - единственный, который только может быть в словах политиков и знати.
Якобу хотелось кричать и крушить мебель. Потому что все то, что он испытывал, говорило лишь об одном - что бы ни скрывалось под предложением кузена, какие бы сомнения Якоб ни испытывал по этому поводу, Гаррет сумел найти слова, которые проникли в ум маркиза и, объединившись с тем, что уже успело накопиться за прошедшие три года, подняло оружие против него самого.
- Хорошо, - медленно произнес Якоб, стараясь удержать голос в повиновении, - я поверю тебе.
Он почувствовал жуткую, отупляющую усталость. Неверным шагом подойдя к своему креслу, маркиз упал в него и, оперевшись локтями о стол, спрятал лицо в ладонях. Перед глазами воцарилась благословенная темнота, бывшая его отрадой совсем недолго - не прошло и секунды, как ее заполнили сумеречные образы, обретающие форму видений. Мысленно простонав, Якоб отвел руки назад - теперь они держали голову, как будто в страхе, что она лопнет от переполнявших ее мыслей.
- Ты говоришь так, как будто заранее уверен в нашем успехе, - Якоб даже не пытался уже скрыть в голосе охватившую его усталость, - Даже сейчас, думая об этом не более минуты, я могу назвать две проблемы, которые могут порушить весь твой замок, а ведь если подождать еще немного, их обнаружиться гораздо больше, - подняв взгляд на лицо брата, маркиз невольно содрогнулся. Святые небеса, они ведь действительно это обсуждают!
- Даже если Король-Феникс оправдает свою репутацию и согласится пойти на переговоры, что гарантирует нам то, что королева благосклонно воспримет перспективу замужества? Насколько я слышал, после смерти супруга Эленния с завидным упорством избегала этого вопроса, - в голосе маркиза едва не мелькнуло презрение, - если бы она проявила подобную самодисциплину в делах государства, у нас просто не было бы причин для этого разговора. И это еще если не говорить об Оберштайнах, а ведь помимо них в числе потенциальных претендентов можно перечислить многих, - мысли маркиза обратились к Стефани и ее брату, и его сердце сжалось от боли, - из которых совсем немногие поддержат кандидатуру Аэлнессов с той готовностью, которую ты себе вообразил.
Ладони маркиза безвольно опустились на полированную поверхность стола, выделявшиеся на фоне старого дерева, как серый камень на фоне полночного моря. Длинные пальцы уже привычно несли на себе следы чернил - своего рода кровь, вот только она пятнает руки тех, кто сидит в кабинетах, а не стоит на поле брани. Кровь низкая и бесчестная.
На секунду, Якоб пожалел, что никогда не испытывал тяги к ратным подвигам. Ведь будь оно так, все сложилось бы иначе, и сейчас на его месте сидел бы Лонгрен, имя честь самолично решить исход своей судьбы.
- Почему ты не обратился с этим предложением к де Виттам? Быть может они не так близки тебе по духу, но если эта идея принадлежит не тебе одному, то их кандидатура первой должна прийти в голову, - Якоб пытался понять, чего же в его словах больше: разумности или малодушия, - к тому же они гораздо ближе к королевству и по роду и, чего уж скрывать, территории, а значит и мышлению. Зачем открывать южные границы и пытаться поместить Лонгрена в клетку, едва ли не обрядив его при этом придворным шутом, если есть кто-то, кто гораздо лучше подойдет на эту роль, да еще и с готовностью на нее согласится?
Погруженный в свои мысли и слишком сильно доверяющий кузену, Якоб не замечал - или не хотел замечать, того выражения на его лице, которое - будь перед ним другой человек - заставило бы маркиза гораздо тщательнее обдумывать не только свои, но и чужие слова.
Но любовь ослепляет, и ныне в этой комнате сидело целых два слепца.

Королеве слишком много позволяли - Якоб даже усмехнулся, услышав эти слова. Негромко, но Гаррет наверняка услышал: вряд ли для кого было секретом, насколько острым становится слух тех, кто утратил зрение.
Королеве слишком много позволяли. В этих словах звучала уверенность в том, что отныне все будет иначе.
А смогут ли? Привести в подчинение избалованного ребенка, на голове которого блестит корона - венец педагогических навыков. В Совете же сидели сплошь политики и интриганы. И Якоб сомневался, что Эления поведется на доводы разума или хитрые закулисные игры. Одно проигнорирует, другого не заметит. И уже не откровение, зачем им нужен Лонгрен или иной, ему подобный. Чем перевоспитывать ребенка, ведь гораздо проще просто забрать у него корону. Хотя это как раз было понятно с самого начала.
Слова продолжали течь, создавая иллюзию обсуждения. Так проще: мы оба делаем вид, что логика сама навела нас на этот выбор, что иных кандидатур нет, а тех, кто есть нельзя подпускать к престолу. Нельзя менять дракона на дракона, нельзя заставлять страну кланяться убийце, нельзя со спокойствием выносить боль, отражающуюся на лице близкого человека. Но ведь до сих пор мы это как-то делали.
- У каждой собаки есть свой день, - скорее мысли вслух, чем полноценный ответ. Задумчиво глядя поверх плеча брата, Якоб собирал в голове кусочки мозаики, которая хранилась там уже давно. Хотя нет, не собирал - лишь перебирал их, разглядывая, и откладывая в сторону, чтобы хоть чем-то занять мысли и отсрочить принятие решения.
Признание его за собой.
Последние капли упали в переполнившуюся чашу клепсидры, и в кабинете повисла тишина. Далекие крики чаек, шум ветра, голоса, доносящиеся со двора - они все разбивались о стены, стихали, и делали эту тишину почти осязаемой. Ее бы стоило сохранить, спрятать в подвалах замка на черный день, потому что было ясно: как только Якоб примет предложение Гаррета, этот товар на Марреде окажется в большом дефиците.
Но эта тишина была слишком тяжелой, чтобы ее хранить. Вещей, подобных ей, в истории островов и без того хватало.
Маркиз смотрел на темный силуэт на стене, то ли спрашивая, то ли попрекая. Итог, в принципе, оставался неизменен. Якоб принял его, отпуская прочь в зябкую хмарь осеннего неба то, что уже не вернется, и перевернул часы. Первая капля упала вниз, и вместе с ней в кабинет словно вернулось само время.
По-крайней мере, самому Якобу дышать стало легче. Точка невозврата пройдена - вне зависимости от того, что будет дальше.
- Гаррет.
Спина Якоба выпрямилась, руки сплелись в замок, а на лице отразилось что-то, более всего похожее на абсолютное спокойствие. Именно его окружение маркиза привыкло видеть и слышать - в любое время суток, вне зависимости от тяжести и опасности вопроса. Спокойствие и каменную уверенность в принятом решении. Эти две вещи важнее всего: и даже если решение окажется неверным, именно они спасут от ошибки и приведут к победе, - не на ратном поле, а в таких вот закрытых от всего мира кабинетах.
- Скажи мне, зачем ты приехал.