Леса не пугали его, нет, но все же не нравились. Не внушали доверия. Леса дышали опасностью. Леса – были опасностью. Самой настоящей. Оставшись, даже оказавшись в лесу, неизменно среди этих деревьев-великанов, он чувствовал себя кем-то, вроде чайки. Чайка птица морская, и нечего ей в лесу делать, совершенно, абсолютно нечего. Чужая среда, и он чужой тут.
В тихой дреме под навесом
Слышу шепот сосняка
Слушать. Тут приходилось слушать чужое дыхание и свои шаги, потому что иного не остается. Слушать тихое хлюпанье, шуршание, позвякивание. Пытаться вглядываться в темноту, хотя и света ничтожно мало, и в темной земле темных камней, веток, болот не увидать. Запах сырости, кажется, почти осязаем, и он же смешивается с запахом гнилой хвои. Неприятно. Но приходится вдыхать его. Нельзя отвлекаться здесь, предупреждает запах; будь начеку, предупреждает темнота.
Слушать. Именно потому, что надо слушать, тут должна быть тишина. Стоит только настроиться на это, как голос чужой, пусть даже привычный, и сейчас не громкий, кажется чем-то запредельно невозможным, неуместным, резким. Резкими и показался вопрос. И предположения неуместными тоже показались.
Молчание, необходимо для того, чтобы подумать, дать ответ, сильно затянулось. Молчание, необходимое чтобы в голове старые картины не тревожить, не волновать.
- Интересует. – Спокойно, сухо, не так, как должно говорить о чем-то, что тебя интересует. Формальный интерес. Разговоры все еще ему некий дискомфорт доставляют. – Но ты просил без вопросов. У меня не было поводов усомниться, ни единого, даже самого небольшого повода на то, чтобы перестать тебе доверять. – Паузы между словами то долгие, то наоборот неправильно короткие. Не может подстроиться, тот свой ритм найти, интонации вспомнить. В темноте невидно, как он поджимает губы, обдумывая. – Я не понимаю, не знаю, что произошло, к чему спешка была, к чему уходим, бежим, заметая следы. Все, что я должен знать, ты обещал сообщить. И я могу лишь ждать, когда ты сочтешь нужным все рассказать. – Немного помедлив, добавляет. – Если сочтешь.
Мысли, конечно, будут грызть его, будут обгладывать череп изнутри языками-догадками, но он переживет это, разумеется, переживет. Он знает способы, сотни способов, как отогнать их, назойливых. Не ветром морским, не шумом моря, что обычно разгоняет их на корабле, так чем-нибудь иным здесь, на суше. Никогда, никогда не позволит он им выскользнуть тихими вопросами-сомнениями. Потому что для себя твердо решил – довериться. За жизнь спасенную – ничтожная плата. За жизнь спасенную он никогда не расплатиться, никогда отблагодарить не сможет, как бы не старался, как бы не пытался. Раз однажды спасен им, Шаэретом, был, то есть ли право у него, есть ли самое ничтожное разрешение от себя же, не доверять ему, подумать о том, что тот его на смерть верную здесь, в лесу этом ночном, обречь хочет? Нет. Нет и быть не может.
- Я верю тебе. – Скорее это обрывок мыслей его невысказанных, попытки не убедить себя, потому что и так убежден, а попытка убедить его. – Я обязан тебе. – В голосе пусть и нет благодарности и даже намека на нее, голос пусть звучит так подчеркнуто-официально, но в сердце, в голове всегда она, фраза эта, звучать будет по-особенному: благодарность, по интонации взлетающая до неба и застывающая там, в темной высоте, недосягаемая. Не отблагодарить ему никогда, да, но навсегда запомнить, всегда учитывать. – Я должен тебе. – Вот три столпа его нового «я». Вот они, и он за них и только держатся будет, пока не думая, куда они могут его завести, занести.
